В США умер Евгений Евтушенко
На 85-м году жизни скончался Евгений Александрович Евтушенко. Сегодняшняя молодежь практически не знает его. Пришли другие поэты. Но они давно не занимают такого места в душах людей и в общественной жизни, как поэтическое поколение, бесспорным лидером которого был Евгений Евтушенко.
Он появился раньше других «шестидесятников», потому что начал печататься подростком, еще в конце 1940-х. Он сразу стал рупором моего поколения - мальчиков, отрочество которых совпало с ХХ съездом, с надеждами на новую жизнь - более свободную и яркую. Помню, как прочитал в только появившейся «Юности»:
Носил он брюки узкие,
Читал Хемингуэя.
- Вкусы, брат, не русские, -
Внушал отец, мрачнея...
Мальчик, приехавший с далекой станции Зима завоевывать столицу, и сам открывал для себя Хемингуэя, Белля, Пикассо, Дали. Евтушенко чуть ли не первым в Москве начал носить джинсы и вызывающе пестрые ковбойки. Это были прорвавшиеся из-за железного занавеса атрибуты новой эпохи!
Гораздо позже мы осознавали, что Вознесенский, наверное, образованней, Ахмадулина тоньше. Но сначала мы слушали только звонкий голос Евтушенко, наш вкус полностью удовлетворяли его искренность, его смелость. Ведь Пастернака, Цветаеву, Мандельштама в 1950-е «еще» не печатали. А Евтушенко подкупал тем, что давно исчезло из советской литературы и из духовного мира советского человека.
Люди, боявшиеся всего на свете, в том числе самих себя, не осмеливавшиеся усомниться в том, что живут в сусально-пряничном мире «Страны Муравии» и «Кубанских казаков», с удивлением обнаружили, что поэзия может не только воспевать, призывать, поучать, но и понятно, душевно рассказывать о нехитрых радостях человека толпы.
Исповедальность раннего Евтушенко – это смелый отказ считать себя «винтиком», уверенность в том, что «людей неинтересных в мире нет, их судьбы – как истории планет». Читатели, затаив дыхание, переписывали в тетрадки:
Побрел я берегом туманным,
Побрел один в ночную тьму,
И всё казалось мне обманным,
И я не верил никому.
Ни песням девичьим в долине,
Ни воркованию ручья...
Я лег ничком в густой полыни,
И горько-горько плакал я.
Евтушенко был прирожденным лириком, стих лился легко и свободно, многие строки запоминались мгновенно. Его поэзия оказалась трогательным советским неореализмом. Даже ассоциации возникали с какими-нибудь «Похитителями велосипедов»:
Я качу по асфальту. Я весело жму на педали.
Я бесстрашно гоню, и звоню, и звоню, и звоню...
Поэт пальнул по надоевшей поэтической риторике дробью яркой, сочной детали: «продавщица сдает мокрой мелочью сдачу», «по насыпи хрустеть нагретым шлаком», «вербочка из кефирной бутылки торчит». На фоне канонизированных стихотворных размеров и чугунных рифм вызывающе звучали изящные ассонансы, аллитерации и лихие ритмы:
В вагоне шаркают и шамкают
И просят шумно к шалашу.
Слегка пошатывает шахматы,
А я тихонечко пишу.
Сейчас можно усматривать мелкий эпатаж и самолюбование в знаменитых строчках:
Я шатаюсь в толкучке столичной,
Над веселой апрельской водой,
Возмутительно нелогичный,
Непростительно молодой.
Но шел год 1954-й. Тупая казарменная логика большевистской империи пыталась подчинить себе живую жизнь, и молодость была понятием политическим:
Всё резче эта схватка проступает,
За пядью отвоевывая пядь,
Немолодость угрюмо наступает,
И молодость не хочет отступать.
Евтушенко, конечно, обличал «культ». Он не был ниспровергателем основ и всё осознавшим мудрецом. Но когда все вспоминали о недавнем прошлом, о лагерях, Евтушенко написал «Наследники Сталина». А еще через несколько лет он первым откликнулся на возвращение сталинизма:
Танки идут по Праге
в затканой крови рассвета.
Танки идут по правде,
которая не газета.
Конечно, это читалось в списках, как и «Памяти Есенина» («и мне не хочется, поверь, задрав штаны, бежать вослед за этим комсомолом»).
Сегодня легко критиковать: мол, поэт был наивен, противопоставлял Сталину человечного Ленина, воспевал Фиделя Кастро, верил в построение коммунизма. Но такой и была «оттепель»! После мрачного прошлого хотелось светлых идеалов - а где их было взять, если не в том же прошлом... Хотелось верить, что Сталин исказил идею, что не зря лилась кровь и гибли миллионы. Евтушенко не был умнее всех, но был смелее многих.
Мы, евреи, знали, что никто из современных советских писателей не написал столько волнующих слов о нашем народе и его трагедии, как он. Я помню, с каким трепетом мы держали в руках «Литературку» с «Бабьим Яром»: в СССР 1961 года, где слово «еврей» не произносили, это казалось невозможным, нереальным - и решился на это Евгений Евтушенко! «Я всем антисемитам, как еврей, И потому - я настоящий русский!» - это мощно звучит и сейчас, лучше никто не сказал.
На него обрушилась грубая и грязная брань, его разносил лично Никита Сергеевич. Его «запрещали», поступало указание не исполнять «Хотят ли русские войны». Но Евтушенко оставался собой. Он не был героем, порой каялся, ибо хотел печататься, ездить за границу. И всё равно написал «Братскую ГЭС», где появился «диспетчер света Изя Крамер», - и многое другое, что очень не нравилось кремлевским идеологам.
Евтушенко принадлежит главная заслуга в том, что поэтов слушали огромные залы и стадионы. А он, талантливый и пронзительный, читал мастерски, артистично, лучше всех!
Потом интерес к поэзии начал спадать, потому что советская действительность становилась всё более непоэтичной. Но в этом не было вины Евтушенко и других поэтов его поколения.
Позже можно было услышать, что Евтушенко писал слишком много и не всё у него в творчестве равноценно. Тут спорить ни к чему. В этом богато и разносторонне одаренном человеке был огромный запас творческой энергии. Он написал немало «проходных» стихов, не слишком впечатляющих рассказов и романов. Евтушенко не стал большим кинорежиссером, он интересней как актер и фотограф, потому что всегда испытывал потребность выразить свое вИдение, свой темперамент.
Его надо судить по лучшему из того, что он сделал. Евтушенко – замечательный русский лирик, обогативший поэзию своего времени новым языком, новой мелодикой. Он был подлинно народным поэтом, очень многие стихи которого положены на музыку.
Когда в СССР наступил «застой», у Евтушенко не нашлось тех духовных резервов, которые позволили другим поэтам найти новую эстетику. Он слишком привык к непосредственному общению с читателем, чтобы уйти в андеграунд. Бунтарь еще не сдавался, пытался протестовать эзоповым языком. Писал в стихотворении о Нефертити и фараоне, что «хоть она с ним и лежала, она векам принадлежала», а в «Балладе о браконьерстве» просил Председателя: «Сделай ячейки пошире – так невозможно узко! – пусть подурачится молодь прежде, чем стать закуской». Сами попытки поэта испытать себя в других видах искусства обнаруживали нежелание советского человека эпохи заката империи смириться с запрограммированной свыше судьбой, укладываться в рамки скупо отмеренной социальной роли.
В русской поэзии второй половины ХХ века, без сомнения, были фигуры более крупные, чем Евтушенко. Но именно он стал символом целой эпохи. Мы, дети той эпохи, были такими же пылкими, категоричными, во многом наивными. Наши литературные вкусы формировались под влиянием Евтушенко и других поэтов-«шестидесятников». Повзрослев, мы прочитали много другого, но не нужно и несправедливо с высоты сегодняшнего понимания пренебрежительно отзываться о честной и смелой поэзии, принадлежавшей своему времени.
Стихи Евтушенко помнят до сих пор миллионы людей. Они будоражат эмоциональностью и молодым задором, потому что их автор, проживший долгую жизнь, сумел не стать стариком! Я помню его на склоне лет: он оставался долговязым и худым, всегда был щеголеватым, носил очень яркие, по-прежнему эпатирующие вещи. Как всегда, кто-то из сверстников поэта прохаживался насчет его вкуса, поскольку сам не решался носить что-либо кроме блеклых пенсионерских прикидов.
Евтушенко еще рано списывать в архив: он отразил в своих стихах отчаянную попытку своих соотечественников уничтожить Империю Зла, а она упорно возрождается! Когда я вижу в телерепортажах избиение российских демонстрантов, когда слышу угодливые выступления в Кремле «деятелей литературы и искуства», то вспоминаю молодого Евтушенко:
Не может добрый быть трусливым.
Кто трусит, тот не так уж добр.
Не стыдно ль за себя трястись вам
И забывать, что смелость – долг!
Когда друзей за правду били,
Кастетом головы дробя,
Вы их любили? Да, любили,
Но вы любили про себя...
* * *
Яков Шаус
Персональный сайт