К 30-летию статьи Фукуямы «Конец истории?»
Лубянская площадь в Москве: здание КГБ. (Фото: «Nautilus»)
Начать следует с конца. Конца истории.
Президент России, похоронивший либерализм вслед за десятками других политических деятелей и мыслителей, которые проделывают то же самое на протяжении десятилетий, а то уже и больше века, невольно срифмовал конец (с его точки зрения) либерального уклада с тридцатилетием объявления его полной и окончательной победы Фрэнсисом Фукуямой летом 1989 года в статье «Конец истории?» в журнале The National Interest.
«Закат Европы» за «Волшебную гору»
В контекстеНа амбразуру с плёнкой Корреспондентка осталась в Москве, воспринимая происходящее с ней как невероятную журналистскую удачу. В конце июля она сделала фотографии, которые вошли в историю: запечатлела стены и башни Кремля в свете прожекторов во время немецкого авианалета.
Конец истории, по Путину, не то чтобы не состоялся – ее консервативно-охранительно-государственническое завершение имело место многократно, в одном только XX веке по нескольку раз, в большей или меньшей степени трагическим образом, с большим или меньшим количеством жертв. Так что нынешний цикл, который мы, не зная, как определить, условно называем право- или левопопулистским, тоже будет иметь свое естественное окончание – маятник качнется в другую сторону.
Больше того, Путин в своих оценках опоздал на несколько лет: и характер общественных настроений, и особенности осмысления происходящего интеллектуалами, и результаты выборов, в том числе последних европейских, показывают, что свой пик неоконсервативная волна, скорее всего, прошла. И актуальна уже не формула Ивана Крастева двух-трехлетней давности – «После Европы», актуален вопрос: каким будет Запад после еще одного кризиса, который он переживает прямо на наших глазах?
Тот самый Запад, который «закатывается» со времен Освальда Шпенглера и все никак не закатится, всякий раз выходя из нового кризиса обновленным – в 1945 году, в 1968-м, в 1989-м.
То, что произошло в 1989-м – обвал коммунистической системы и казавшееся триумфальным шествие западной политической демократии и свободного рынка как модели для всего мира, – оказалось, по формуле того же Шпенглера, «мнимой вершиной прямолинейно восходящей истории», «возрастной ступенью» в «созревшей культуре».
Притом что сам он присутствовал в той политической культуре, которая сподвигла Томаса Манна на написание «Рассуждений аполитичного», а самого Шпенглера вынудила в декабре 1917 года закончить предисловие к первому изданию первого тома «Заката Европы» словами: «Мне остается только добавить пожелание, чтобы эта книга не выглядела совершенно недостойно рядом с военными успехами Германии».
Добро же ему было заканчивать свой титанический труд в 1922 году в Бланкенбурге у подножия Гарца, утопающего в маковых полях, а Томасу Манну переселять персонажа «Волшебной горы» из давосского санатория на другие поля – Первой мировой: эрозия Европы приобрела отчетливо контрастные варварские формы. Закат состоялся, но начался и рассвет, что не исключило целой череды новых закатов и рассветов. На то и кризисы, чтобы из них выходить.
У каждого свой конец
В контекстеБизнесмен из Израиля запустил инстаграм о девочке, погибшей во время Холокоста Некоторые называли историю о погибшей девочке в инстаграме оскорблением интеллекта современной молодежи. Кохави ответил: «Почему оскорбление? Это способ, с помощью которого люди общаются. Я не сомневаюсь, что молодые люди во всем мире хотят получать серьезный контент».
Всю свою последующую карьеру Фрэнсис Фукуяма, бывший работник Госдепартамента, ставший самым знаменитым политическим ученым посткоммунистической эпохи, был вынужден оправдываться за свой заголовок. Всякий раз напоминал, что в его статье (правда, не в последовавшей за ней книге) после «Конца истории» стоял вопросительный знак, чего нельзя сказать о «Закате Европы» – Шпенглер был не из сомневающихся.
Фукуяма и сам предложил более нюансированный анализ происходящих в истории процессов в двухтомнике «The Origins of Political Order» и «Political Order and Political Decay», а в 2018-м выпустил книгу, по сути дела, о причинах «конца конца» истории и истоках современного популизма – «Identity: Contemporary Identity Politics and the Struggle for Recognition».
Закаты же и рассветы Запада (без одержимости рассуждениями о либерализме) стали предметом многочисленных работ, в том числе бестселлеров «Why Nations Fail» Дарона Аджемоглу и Джеймса Робинсона и «Civilization. The West and the Rest» Найала Фергюсона.
Если дать себе труд почитать аутентичного Фукуяму, то станут очевидны и его прекраснодушные иллюзии, которые, вообще говоря, в 1989 году были естественными, и вполне сдержанный анализ того, что происходило, происходит и может произойти. «Конец истории» – метафора, причем далеко не новая, идущая от Гегеля и Маркса, просто Фукуяма нашел правильные место и время, чтобы наклеить на период падения коммунистической системы это ярлык, не более того.
Собственно, речь шла не о конце истории как таковом – в том же 1989-м много чего происходило архаичного и варварского, от событий на площади Тяньаньмэнь до фетвы в адрес Салмана Рушди, – а о конце коммунистической системы.
Прекраснодушие Фукуямы в 1989-м, в annus mirabilis, вполне объяснимо. Больше того, его можно назвать пророческим: да, к появлению статьи уже состоялся вывод советских войск из Афганистана, первые относительно свободные выборы в СССР, круглый стол в Польше, но еще не начался шквал бархатных революций почти во всех странах Восточной Европы, не рухнула Берлинская стена, не протянулась многокилометровая «балтийская цепь», символическим образом покончившая с советским периодом в странах Балтии, не была дана жесткая политическая оценка пакту Молотова – Риббентропа и вводу советских войск в Афганистан.
Все это лишь предстояло и затем самым наглядным образом подтверждало правоту Фукуямы.
Либеральная демократия, по Фукуяме, победила коммунизм и фашизм, стала конечной точкой идеологического развития человечества и, говоря сегодняшним языком, лучшей из управленческих практик. «Я использовал слово “история” в гегелевско-марксовом смысле, имея в виду развитие и модернизацию, – оправдывался стэнфордский профессор в своей последней книге «Идентичность». – Слово “конец” я использовал не в значении “завершение”, а в значении “цель” или “задача”».
В 1989-м Фукуяма утверждал, что либерализм победил в сфере сознания, но ему еще далеко до победы в материальном мире, хотя скорее ход последующих событий показал обратную зависимость. Спустя почти три десятилетия он признавался, что превращение мира в условную «Данию» (getting to Denmark) оказалось процессом гораздо более сложным, чем он предполагал, а либеральная демократия иногда способна приходить в упадок, или вообще возможно реверсивное развитие.
Впрочем, как раз с гегельянской точки зрения Фрэнсис Фукуяма не ошибся. Свобода лучше, чем несвобода, свободный рынок эффективнее государственного капитализма, буржуазная эволюция лучше, чем происходящая на наших глазах неоконсервативная революция. Просто нет у либеральной эволюции конца, не говоря уже о том, что естественными элементами истории являются серьезные отклонения от нормативных моделей. Скорее можно вести речь не о конце истории, а о «концах истории», коррекции в развитии.
Главный гегельянец XX века Александр Кожев еще во второй половине 1930-х годов обозначил конец истории началом XIX столетия. Спустя два десятилетия в строительстве европейского общего рынка он обнаружил еще одно подтверждение своей правоты (а в 1952-м Конрад Аденауэр заявил, что общей идеологией может стать только «идеология Европы»). В 1923 году Эдмунд Гуссерль увидел в «европейском культурном усилии» финальную точку развития человечества, притом что перед Первой мировой войной состоялась «европеизация всех остальных цивилизаций».
Правда, европеизация у каждого оказалась своя – у кого в образе сталинской индустриализации, у иных, как у Мартина Хайдеггера, ученика Гуссерля, предавшего учителя, свелась к народному духу, воплощенному в его убежище, die Hutte, в горах Шварцвальда. Правда, народный дух у него трансформировался в национал-социалистический.
Всепобеждающий ресентимент
В контекстеИсторическое мошенничество Европейских рабов в Северной Африке было больше, чем африканцев, ставших рабами в Соединенных Штатах или в тех 13 колониях, из которых они были в итоге созданы. Обращение же с белыми рабами на галерах было даже хуже, чем с черными рабами на хлопковых полях.
Если оценивать сегодняшний день с позиций «антиконца истории», можно согласиться с Иваном Крастевым в том, что идеология западного универсализма потерпела двойное поражение: ставятся под сомнение ценности 1968 года: права человека и права меньшинств (ибо на сцену вышло его величество большинство – когда-то молчаливое, а теперь обретшее голос и представительство) и идеи 1989-го – слияния наций в либеральных посткоммунистических универсалистских объятиях (политическая демократия и либеральная глобалистская рыночная экономика).
Катастрофа 9/11 объявила новую эпоху – период гибридной войны проигравших от конца истории с победителями образца 1989 года, зацикленными на своем евроатлантизме и не замечавшими, в терминах Найала Фергюсона, the Rest, весь остальной мир.
Нациям, временно попавшим под влияние Запада и в 1989 году обретшим свою идентичность именно как западную (потому что она противопоставлялась коммунистической идентичности – национальные революции 30 лет назад были одновременно либеральными), надоело жить в мире, который они вдруг оценили как чужой и имитационный. Началась эра вставания с колен, понимания всего посткоммунистического периода как унизительного для национального самосознания и поисков новой, «подлинно» традиционалистской идентичности.
Фукуямовский «последний человек», расслабленно вкушавший плоды глобализации и либерализации, оказался неспособным не то что справиться с вызовами национализма, традиционализма, консерватизма, а просто заметить их. Именно потому, что считал себя «последним», венцом «конца истории». А между тем в той самой статье 1989 года Фукуяма, надо отдать ему должное, предупреждал о двух рисках для триумфального шествия либерализма – национализме и религии.
В «Идентичности» профессор попытался разобраться с природой популизма: «Современные либеральные демократии не смогли полностью решить проблему thymos. Thymos – это та часть души, которая взыскует признания достоинства; isothymia – это желание быть уважаемым на равной основе с другими людьми; а megalothymia – это стремление к признанию своего превосходства над другими».
Целые нации, продолжает Фукуяма, попали в ловушку isothymia – они не чувствовали себя равными тем нациям и институтам, которые установили правила либеральной демократии. Megalothymia – это такая штука, от которой невозможно избавить, но ее можно сдерживать.
Однако нации, которые чувствуют себя униженными, начинают искать свою идентичность в «мегалотимических» лидерах, которые канализируют массовую обиду, ресентимент. Появляются Цезарь, Гитлер, Перон, ну, и в наших обстоятельствах – например, Трамп. И тогда торжествует политика идентичности. Она – самая эффективная. С ее помощью берут власть.
Конец популизма?
В контекстеЖивые и медные Трамп ли так расколол Америку, или расколотой Америке нужен был только повод, чтобы выплеснуть накопившиеся обиды наружу, но неизвестный в других местах опыт завершения гражданской войны оказался временным, и теперь в США, как и везде, право на прославление имеет только победитель.
Так ли все фатально, ужасно и безысходно? Действительно ли, как сказал Владимир Путин, ставший «Фукуямой наоборот», «либеральная идея изжила себя окончательно»?
Приравнивание либерализма и модернизации к европеизации или – шире – вестернизации – вот что неизменно оставалось и остается в центре многолетних дебатов, в том числе обострившихся сегодня. Вестернизация, капитализм западного типа провалились – тезис не нов, но звучит-то как новый.
Однако, во-первых, капитализм не раз с 1945 года переживал серьезные кризисы, причем не только экономические и не столько политические, сколько социокультурные – кульминацией стал 1968 год. Всякий раз он выживал: казавшаяся ригидной конструкция западной демократии и буржуазных ценностей великолепным образом переварила контркультуру 1960-х и, обуржуазив ее, продолжила движение к другой точке своей эволюции – тому самому 1989 году.
Наверное, уж если в 1968-м буржуазная цивилизация справилась с тем, чтобы инкорпорировать левые ценности, то и в наше время она сможет стерилизовать правопопулистскую волну. Во всяком случае предсказанного Иваном Крастевым превращения Европы в «союз нелиберальных демократий» пока не происходит.
Во-вторых, если сильно упрощать, речь идет о вечном противостоянии «столбовой дороги цивилизации» (равной концу истории, по Фукуяме) и особого пути (и о его разновидностях – от русской «духовности» до исламского фундаментализма). Исторические примеры показывают, что особый путь, как правило, заканчивается массовыми убийствами и гулагами разных оттенков красно-коричневого и черного, а конструкции вечно загнивающего, но не обрушивающегося до основанья западного универсализма, отличаются высокой степенью гуманности и рациональности.
Можно до бесконечности погружаться в детали, говорить, что универсальные либеральные модели ведут к возникновению наций системы «скопировать – вставить» (copypasted nations), что и провоцирует консервативно-популистскую волну. Или толковать – что тоже небессмысленно – об имеющем как минимум полуторавековую историю противостоянии Gemeinschaft (общинно-локального сознания) и Gesellsсhaft (универсализме и открытости миру).
Или говорить – в терминах Фреда Риггса – о половинчатых обществах, результатах «призматической модернизации», когда страна, уже не являющаяся традиционалистской, так и не становится современной в подлинном смысле слова. О гибридных режимах, наконец. Но на выходе речь идет о простой дихотомии: варварски подавляющих режимах или открыто гуманных. И в этом смысле, сугубо с человеческой точки зрения, в обществах и государствах фукуямовского «конца истории» как-то приятнее, сытнее и вольготнее жить.
Если признать, что наша цель – не коммунизм, наверное, фукуямовское целеполагание весьма осмысленно. Хотя, естественно, на этом пути возникают многочисленные препятствия, и, как однажды иронически заметил Виктор Пелевин в «Священной книге оборотня», имея в виду некоторые нюансы постсоветского исторического пути России, «вряд ли история кончится из-за того, что несколько человек украли много денег. Даже если эти несколько человек наймут себе по три Фукуямы каждый».
Нынешний российский политический режим отказывает либерализму в праве на существование. Причем во внутренней политике это становится основой практических действий. У каждого, повторимся, свой благостный «конец истории», и для путинского режима он состоялся в 2014 году в момент присоединения Крыма. Но, как либерализм продолжил свою непростую эволюцию после 1989-го, так и политическая система, целеполагание которой свелось к «строительству светлого прошлого», испытывает некоторые трудности, вступая в эпоху «постконца истории».
Не наступает ли окончание «конца конца истории»? Иными словами, не готовится ли к своему возвращению либерализм? Опыт показывает, что слишком звонкое объявление о кончине социально-политического явления, как правило, знаменует начало его возрождения.
* * *
Андрей Колесников
- руководитель программы «Российская внутренняя политика и политические институты» Московского Центра Карнеги.
«Газета.Ru»