Дмитрий Быков – о народной любви к Роману Карцеву
Тайна всенародной любви к Роману Карцеву сегодня, после его ухода, волнует многих.
Он был эстрадный артист, юморист (хорошо, сатирик, хотя советская сатира в подцензурном варианте в основном и сводилась к довольно беззлобному юмору). Комик. Почему же по нему сегодня так скорбят, почему почти у всех возникает чувство личной потери?
Большой и Маленький
В контексте«Любимый МихМих». Три брака и одна любовь Михаила Державина ...Ситуацию изменил выход на экраны первого советского юмористического сериала «Кабачок «13 стульев», где Михаил исполнил Пана Ведущего. Передача оказалась настолько популярной, что каждое появление её артистов на улице сопровождалось криками «Стулья идут!»
Рискну предположить, что дело тут в уникальном амплуа, которое угадали Карцев с Ильченко – конечно, не без помощи Жванецкого.
Тут пойман один из главных национальных архетипов, который до этого был отражен в знаменитом дуэте Тарапуньки и Штепселя (Тимошенко и Березина), а еще раньше – в паре солистов всех военных ансамблей: один – маленький, кругленький и поет тенором, другой – огромный и выводит партию серьезным басом.
Это зеркало национального характера, истинный образ нашей народной души.
Каждый из нас примерял эти амплуа, в каждом живут Карцев и Ильченко: один – маленький, сентиментальный и суетливый, другой – большой и суровый. Это удивительным образом проявляется и в позиционировании России среди соседей по земному шару – мы самые грозные и одновременно самые бедные.
Кроме того, это наш расхожий образ дружбы народов: большой русский брат ненавязчиво опекает малого южанина, лишь бы тот не слишком ему докучал.
Резо Гигинеишвили заметил в интервью «Собеседнику», что массовый зритель готов любить грузина, если он будет немного идиотом. Еврея готовы любить, если он смешон и трогателен, как Штепсель в дуэте с Тарапунькой или Карцев, пытающийся развлечь угрюмого Ильченко номером «Пингвин на прогулке».
Они были талантливы сами по себе, и миниатюры Жванецкого смешны даже на бумаге, но идеальное попадание в тандем обеспечило их дуэту поистине всенародный восторг. Не будет большим преувеличением сказать, что
пресловутый тандем Путина и Медведева построен по той же схеме, даром что разница в габаритах у них не так существенна, как у Пата и Паташона.
И неважно, что это разделение труда и характеров впервые нащупали датчане Карл Шенстрём и Харальд Мадсен: нигде оно не пригодилось так, как в России. Обычно первым в этом дуэте умирает Большой. Так случилось с Патом (1942), которого Паташон пережил на 7 лет. С Тарапунькой – Тимошенко, которого Штепсель – Березин пережил на 18. И с Ильченко, без которого Карцев проработал 26.
От той Одессы осталось очень мало
Тарапунька и Штепсель, кстати, относились к Ильченко и Карцеву с полным уважением. Карцев рассказывал мне, как однажды после концерта в Киеве Тарапунька ему сказал: вот если бы для нас так писали, если б мы могли такое себе позволить!
Были б, наверное, не хуже вас… Примерно как Крылов сказал Грибоедову, послушав первые акты «Горя от ума»: если бы я так-то... при матушке Екатерине... Проблема в том, что при полной свободе, которую Ильченко едва успел застать, потребность в советской сатире отпала, все очень быстро перестало быть смешно; сегодня в лице Карцева оплакивают именно позднесоветское время, душное и сладкое, зловонное и безопасное, в котором пара-тройка юмористических номеров «Голубого огонька» была светлым пятном, а посещение театра Райкина – приобщением к высокому искусству миниатюры.
И не за сатиру мы любим Карцева, а за ностальгические и поэтические миниатюры, за воспоминания о той Одессе.
От которой сегодня в самом деле осталось очень мало. Нет, город-то никуда не делся, но дух его другой и люди в нем другие.
Классиком он считал Райкина
В контекстеПамяти Виктора Топаллера Бескомпромиссный и неугодный, с необыкновенным чувством юмора и безошибочным нюхом на дерьмо, чувствующий малейшую фальшь, тонкий и ранимый, так до последних дней и оставшийся наивным ребенком... Витька умел ценить дружбу и часто повторял: «Мы уже заслужили право общаться с теми, с кем хотим».
Карцев был очень хорошим человеком. И в жизни у них с Ильченко было совсем не то распределение ролей, которого придерживались они на сцене: Ильченко был скорей мягок и сентиментален, Карцев – решителен и часто хмур. Но были в нем трогательная доброжелательность, заботливость, полное отсутствие традиционных актерских понтов – вероятно, это роднит всех артистов, которые начинали в самодеятельности и никогда не могли слишком всерьез относиться к своему профессиональному статусу.
Ильченко ведь был инженером в Одесском порту, а Карцев – наладчиком на швейной фабрике, да и сам Жванецкий в том же порту работал механиком по кранам.
Этим я вовсе не хочу присоединиться к классической репризе из «Берегись автомобиля» – о том, как блистали бы звезды классического театра, если бы днем стояли у станка. Но просто этот самодеятельный театр «Парнас» научил Карцева и его постоянного напарника вольному духу импровизации, необязательности, как бы хобби, которое всегда можно бросить, если начнут зажимать. И когда они переехали выступать в Питер, к Райкину, – возможность вернуться в Одессу всегда их прельщала, и они вернулись в конце концов, потому что здесь ни от кого не зависели.
И Карцев всегда отвечал – с долей шутки, разумеется: начнут все запрещать – вернусь на фабрику, у меня профессия в руках...
Артистизм его выражался еще и в том, что он никогда не говорил о себе слишком серьезно и уж подавно не соглашался, когда его записывали в классики жанра. Классиком он считал Райкина, в котором любил все – даже строгость, доходящую до невыносимости. С умилением вспоминал, как во время одесских гастролей райкинского театра забежал к матери перекусить и Райкин, не переносивший запаха чеснока от партнера, отправил его с репетиции доедать котлеты: придешь, как наешься…
Карцева особенно полюбили за Швондера, которого он умудрился сделать нестрашным.
У Булгакова это пылкий юноша, а у Карцева – обыватель, дорвавшийся до власти, ничуть не пассионарный, по-своему трогательный, натерпевшийся бытовых унижений. Такого Швондера у нас готовы оценить скорей. И Боярский, которого он сыграл в «Биндюжнике и Короле» по мотивам Бабеля, – тоже не молодой и жадный делец, а милый суетливый обыватель, готовый своими шутками отвлекать семью Крик от тяжелых разборок с папашей Менделем.
Это и был его образ – комический добряк, отвлекающий суровых северных людей от их беспрерывных ссор и взаимного озлобления. Наверное, в этом образе есть свой трагизм. И то, что Карцев его таким показал, приблизил к нашим глазам, – его отдельная заслуга. Да, «такой еврей нам нужен». Он это понимал. А уж нравилось ему это или нет – никто теперь не расскажет.
* * *
Быков Дмитрий
«Собеседник»