«Когда я вернусь»
Обложка пластинки Александра Галича «A Whispered Cry». Норвегия, 1975 г. (Фото: «Wikipedia.org» - МЦ «Carnegie») 🔗
15 декабря сравняется четыре десятилетия со смерти Александра Аркадьевича Галича, а его песни можно распространять как удачные комментарии в соцсетях к самым животрепещущим темам из новостной ленты.
Сегодняшняя архаизация публичного разговора и представлений о реальности проявляется не только в устрашающе карикатурной подражательности действиям и логике советских властей 40, 50, 60-летней давности, но и в том, насколько ошеломляюще актуальным оказывается дискурс инакомыслия тех баснословных времен.
На этой неделе — 15 декабря — сравняется четыре десятилетия со смерти Александра Аркадьевича Галича, а его песни можно распространять как удачные комментарии в соцсетях к самым животрепещущим темам из новостной ленты.
Собственно, гитара и «домашники» (как потом «квартирники») такими социальными сетями и были. Технические средства доставки — дефицитные магнитофоны, редко кому доступные ксероксы, перепечатываемый и переплетавшийся самиздат: «Эрика берет четыре копии» (согласно одному их самых известных «мемов» самого Галича), а для переплетов существовали соответствующие мастерские, включая, для самых продвинутых, мастерскую Льва Турчинского в ГМИИ.
Социально-сетевым был и способ разговора и описания повседневности: лирическо-ироническая беседа или рассказ о реальности с использованием стихов, речитативов, песен под гитару — ну не под рояль же!
Театрально-игровой Александр Галич дополнялся нахраписто-псевдонародным Владимиром Высоцким и деликатным, как интеллигентское покашливание, Булатом Окуджавой.
Разве что Мераб Мамардашвили не пел свои лекции под гитару приятным баритоном, хотя его смело можно ставить в этот социально-сетевой ряд.
Александр Аркадьевич щадил свою аудиторию — он вообще, по воспоминаниям историка искусства Игоря Голомштока, был человеком очень мягким и добрым. Щадил в том смысле, что не требовал от нее подвигов. Ему было достаточно того, что эти обыкновенные советские люди находили в себе смелость его слушать, чуть ли не по сто человек набиваясь в обычную комнату.
И это был тот самый советский образованный городской средний класс, который Александр Солженицын презрительно назвал — в те же годы, что Галич пел — «образованщиной» за стремление приспособиться к обстоятельствам советской власти, держа фигу в кармане.
Галич рассуждал совершенно иначе: этим людям 30-40 лет, они обзаводятся семьями, им нужно эти семьи обеспечивать, ждать от них бескомпромиссности нечестно, они и так читают запрещенные книги, слушают голоса и приходят на нелегальные концерты.
Но они такая же часть сопротивления, что и открытые диссиденты. Это, по определению Галича, представители «молчаливого резистанса», тихого, но, вообще говоря, последовательного этического сопротивления. Машину власти ты сломать не можешь, а слушать Галича у себя в квартире — да.
Конечно, это как ругать сегодняшний политический режим в модном кафе и посмеиваться над демонстративной глупостью неистовых адептов власти в медиа. Но иногда именно это этическое сопротивление вдруг обретает голос на улицах и площадях, возможно, не ведая, что у него были предшественники. Те, кто в 1965-м вышли на Пушкинскую со сверхактуальным сегодня лозунгом (за вычетом слова «советскую») «Соблюдайте советскую Конституцию!», те, кто вышли на Красную площадь в августе 1968-го.
О них — за день до акции, причем не зная о ней, — Галич написал свои самые знаменитые слова из «Петербургского романса», песни о декабристах:
«Можешь выйти на площадь, / Смеешь выйти на площадь, / Можешь выйти на площадь, / Смеешь выйти на площадь / В тот назначенный час?!»
В 1970-е Галич полагал, что «то половинчатое существование, которое мы еще вели в начале шестидесятых годов, — сегодня невозможно. Пришла пора открытого голоса, поднятого забрала». Но, «выбирая свободу», повторял, что он не требует этого от своей молчаливо сопротивляющейся аудитории. И очень жалел близких по духу коллег, которым было трудно по разным причинам решиться на открытое сопротивление: «Не обязательно, чтобы вертухай зажимал рот, — если ты сам себе зажал рот, все равно не будет хватать воздуха». Не так ли живет сегодня большинство «креативного» класса?
Первая пластинка Галича, выпущенная в 1975 году в Норвегии, называется «Крик шепотом» — это как раз о состоянии душ и умов рефлексирующей части сограждан, а иногда — об отчаянии.
Крик шепотом страшнее крика в полный голос: человек вынужден прилагать еще одно усилие — сдерживать себя.
Александр Галич описал процесс своего полного расставания с иллюзиями в книге 1973 года «Генеральная репетиция» — это и воспоминания 55-летнего человека о своих детстве и юности с запахом снега на Чистых прудах, и описание разгрома его пьесы «Матросская тишина» в 1958 году, на самой заре театра, тогда еще студии, «Современник» (в прогоне участвовали Олег Ефремов, Евгений Евстигнеев, Галина Волчек, Олег Табаков), и сама пьеса, причем совершенно блистательная во всем, включая авторские ремарки.
Чего стоит совершенно бабелевское описание слоняющихся пьяных, которые, «запрокинув головы, с грустным недоверием разглядывают звездное небо». Или: «Быстро вбегает высокая крупная женщина со страдальческим и вдохновенным лицом, растрепанная, с хитрыми молодыми глазами. Это старуха Гуревич». Реплики персонажей — это смесь Фридриха Горенштейна, Василия Гроссмана и Ильфа и Петрова. А уж «Политика — это занятие для англичан и поляков» — предтеча довлатовского «Любовь — это для военнослужащих и спортсменов».
Свое состояние в молодости Александр Аркадьевич безжалостно аттестовал как «трусливую веру», а образцы творчества – «романтическая мура». Расставание с образом благополучного и заваленного заказами драматурга и сценариста культовых картин от «Верных друзей» (1954) до «Вас вызывает Таймыр» (1970), существовавшего в рамках стратегии двоемыслия, происходило постепенно.
В 1968-м после скандального концерта в новосибирском Академгородке, где он спел для очень большой и очень молодой аудитории в том числе «Памяти Пастернака» и «Ошибку» («Где полегла в сорок третьем пехота… там по пороше гуляет охота»), ему запретили публично выступать. (На последних словах этой песни — «трубят егеря» — символическим образом с оружейным хлопком взорвалась лампа; «Я думал, это в вас стреляли», — сказал бард Юрий Кукин. «А я думал, это первый секретарь обкома застрелился», — отозвался Александр Аркадьевич).
Терпение советской власти лопнуло в 1971-м — Галича исключили из Союза писателей, а в 1972-м — и из Союза кинематографистов.
В 1974-м он вынужден был уехать из страны, описав положение, в которое его поставили власти, фразой из детства, произнесенной мамой одного из друзей маленького Саши: «Моня, или ты сейчас упадешь с дерева и сломаешь себе голову, или ты сейчас слезешь и я набью тебе морду!» И тогда пришло время еще одной социальной сети, еще одного необычного разговора под гитару: «У микрофона Галич» на Радио «Свобода» — сначала из Мюнхена, а потом из Парижа.
Он был безжалостен к власти, и она перестала терпеть его как элемент советского лукавого двоемыслия, частично допустимого. Уже в самой первой песне «Леночка» (1959) про девушку-милиционершу, которую заметил эфиопский принц и женился на ней, все было не антисоветское, но — несоветское. По стилистике — ну, чистый «Милицанер» Дмитрия Александровича Пригова с элементами Даниила Хармса.
А вот через полтора десятка лет в предотъездном этюде 1973 года под названием «Пейзаж» Галич уже отмечает доминантное состояние советского интеллигента — только и остается делать, что регистрировать глупости и замерять концентрацию подлости.
Тоже ирония, но уже антисоветская — наотмашь. Поэт по-разному строил вступление к этой коротенькой песенке, но всегда у него кто-то из «местных» обитателей Серебряного бора объясняет устройство «говномера»: «Уровень, значит, повышается — гиря понижается… Пока она на двойке-тройке качается — ничего. А как до пятерки-шестерки дойдет — тогда беда… из города золотариков вызывать». На записях слышно, как уже в этом месте публика начинает умирать от хохота.
Ну, а дальше известное четверостишие, вошедшее во все официальные печатные сборники стихов Галича — фактически о роли свободной прессы: «Не все напрасно в этом мире, / (Хотя и грош ему цена!), / Покуда существуют гири / И виден уровень говна».
По Галичу — его поэзии, драматургии, радиоэссеистике — можно сверять свои сегодняшние ощущения от происходящего в стране.
«Сколько раз мы молчали по-разному, / Но не против, конечно, а за» — это перекликается с последним словом Ларисы Богораз на суде в 1968 году — о невозможности просто промолчать «против» вторжения советских войск в Чехословакию, потому что молчание могло быть только «за». «Мы — поименно! — вспомним тех, кто поднял руку» — и в самом деле вспомнили, только кого это теперь волнует.
Или вот лишь о кажущемся сложным простом устройстве механизма авторитарной власти и приспособления к ней: «Это же так просто — управлять страной: выслушивай мнения вышестоящих товарищей и пересказывай их нижестоящим товарищам».
Незадолго до смерти Александр Аркадьевич записал в парижской студии Радио «Свобода» свою последнюю песню.
Предваряло ее поздравление с грядущим Новым 1978 годом и рассуждение о том, что наша Родина богата всеми элементами таблицы Менделеева, и только одного элемента не достает — счастья.
Даже если гнать от себя мысль о пророческом характере песни «За чужую печаль», она все равно прочитывается как прощальная. Здесь уже ничего нет о текущих событиях, и никакой иронии, это подведение итогов жизни человека, которого от преследований и травли неизменно спасал образ «мальчика с дудочкой тростниковой». И единственный раз он не спас Александра Аркадьевича 15 декабря 1977 года:
Мы проспали беду, промотали чужое наследство.
Жизнь подходит к концу — и опять начинается детство,
Пахнет мокрой травой и махорочным дымом жилья.
Продолжается действо без нас, продолжается действо,
Возвращается боль, потому что ей некуда деться,
Возвращается вечером ветер на круги своя.
* * *
Андрей Колесников
- руководитель программы «Российская внутренняя политика и политические институты» Московского Центра Карнеги.
МЦ «Carnegie»